Вдалеке от дома родного - Страница 34

Было удивительно тихо, ярко светила полная луна, и поэтому приходилось плотнее прижиматься к холодной огородной земле. «Шур–шур» — шелестела о бока картофельная ботва.

Иногда Рудька вскакивал, делал длинную перебежку и снова падал меж борозд. Его маневр повторяли вре — Лунатик был проводником.

Вскоре наткнулись на большие, но, к счастью, неширокие — всего три–четыре ряда — старые посадки подсолнуха. Это был последний рубеж перед морковными грядами деда Баяна.

— Тш–ш–ш… — прошипел в последний раз Рудька, и все, как ужи, заскользили между толстьми стеблями растений, на которых еще совсем недавно болтались тяжелые круги, утыканные семечками.

И вот она, баяновская морковь! С приятной холодноватой упругостью шла она из земли — длинная, увесистая, набухшая сладкими соками.

Ребята торопились, совали морковку за пазуху, в майки, заворачивали в рубашки, хотели взять побольше, но много унести было нельзя: тридцать — сорок штук наполнили бы ведро — такую крупную морковь выращивал старый дед Баян!

Тяжело нагруженные, ребята не могли возвращаться прежним маршрутом, потому что он пролегал через многие огороды, правда, внутри, меж собой, не разделенные заборами. Но тем более там надо было только ползти, чтобы не попасться в руки бдительному хозяину, а ползти сейчас было уже невозможно: мешала морковь. Поэтому решили выбираться на дорогу прямо с огорода деда Баяна, в десяти шагах от его избы — спит ведь старик, наверное!..

Все пока шло хорошо: собаки во дворе не было, бабка, очевидно, давно уснула, да и луна на небе задремала за набежавшей тучкой.

Ребята один за другим тяжело переваливались через высокую изгородь и плюхались на остывшую к ночи мягкую пыльную дорогу. Пойдешь вправо — попадешь домой, пойдешь влево — будешь у Среднего озера, что перед Становым.

— Кажется, полный порядок, — прошептал Николай Шестаков и вдруг выругался: Рудька, проклятый Лунатик, застрял на самой верхотуре забора, кое–где утыканного гвоздями…

Выкатилась из–за тучки полная луна, и почти одновременно раздались оглушительный грохот, истошный Рудькин вопль и грозный сиплый окрик: «Стой, язви тя в корень!»

Кубарем скатился Рудька со злополучного забора, на котором застрял, и, побросав морковь, дунул, как наскипидаренный, в конец ночного села, к озеру. Пацаны и опомниться не успели, как ноги понесли их туда же, следом за Лунатиком и подальше от греха. Страх вырывался у них из пяток и мчал вперед, в спасительную темноту, подальше от жилья, от баяновского огорода.

На берегу озера отдышались, осмотрелись.

Было тихо и не очень темно — снова ярко светила луна.

Глянули туда–сюда — Рудьки не видно.

— Э-эй! — вполголоса позвал его брат. — Где ты, заморыш?

В прибрежной куге что–то захлюпало, зашебуршило, потом кто–то застонал, заплакал…

— Чур меня, чур! Водяной! — ошалело ахнул Пим.

— Я, я это… — прохныкал из тростников Рудька. Ребята приблизились к воде и удивленно завертели головами: Рудька ныл совсем рядом, но нигде его видно не было.

— Где ты, зараза? — не выдержав, рявкнул Юрка. — Морду набью, отзовись по–человечески!

— Ту–у–ут, — простонало в озере. Наконец Рудьку обнаружили. Он сидел по шею в воде метрах в четырех от берега, у самой кромки тростниковых зарослей, и тихо плакал, поскуливая, как побитая собачонка. Оказывается, дед Баян стрелял не впустую, не в белый свет, и берданка его была заряжена не холостым зарядом, а крупной солью. Несколько таких соляных «дробинок» угодило Лунатику в мягкое место, когда застрял он на гвоздях забора, и вот теперь Рудька сидел в озере и ждал, пока растворится соль…

— Шахна, дай ножик, — сказал Шестак, когда за ухо выволок хныкающего брата из озера, — а ты, Пим, посвети: надо из этого идиота соль выковырять. Не до утра же ему в воде сидеть!

Он сдернул с Рудьки трусы, заставил его нагнуться, повернул задним местом к луне, чтоб видней было, и острым кончиком лезвия перочинного ножа стал выковыривать из неглубоких ранок застрявшие в них крупинки соли.

Пим подсвечивал фонариком. Рудька выл волком, а ребята тревожно озирались по сторонам. Один лишь Колька Шестаков похохатывал: «Вот это да! Вот это картинка! Не плачь, Лунатик. Ты же пострадал за общее дело! Зато морковь теперь еще слаще кажется!» — и сочно хрустел ополоснутой в озере морковкой.

Горох

Интернатское хозяйство было велико, а сам интернат — невелик. Поэтому дел хватало всем, особенно летом. Не работали только дошколята по причине своего малолетства, а все, кто ходил в школу — в пятый ли, в первый ли класс, — представляли собой реальную и единственную рабочую силу.

После того как вскопали поле и посадили картошку, ее надо было дважды «обугрить» — окучить; когда появились Ночка, Кабыздох и Сокол, прибавилась новая забота — пасти скотину; посеяли просо — еще забота: охранять посевы от потравы.

Ребята сами вязали сети, ловили рыбу, снабжали кухню лебедой и молодой крапивой, из которых тетя Ася варила им довольно приличный на вкус суп; они пилили, кололи, складывали в большие поленницы дрова, нарезали лопатами дерн для крыши хлева и делали еще много другой работы.

Они работали в охотку не только потому, что знали: за них никто не сделает — некому, но и потому, что в работе чувствовали себя нужными, сильными, самостоятельными. И старались не хныкать, когда болела спина или руки оказывались стертыми в кровь. Работа не пугала ребят. Для старших она была пробой сил, а младшие относились к ней как к большой и серьезной игре, которая к тому же приносит всем заметную пользу.