Вдалеке от дома родного - Страница 42

Нине было десять лет, и она уже перешла в третий класс. Но какое значение это могло иметь для маленького влюбленного Петьки! Правда, он не осознавал себя ни большим, ни маленьким, а о том, что восемь и десять лет не одно и то же, — далее не задумывался. Ему просто нравилось красивое.

Перед самым отъездом загоревших и окрепших за южное лето детей домой Петька набрался смелости и во время обеда подкинул Нине записку, в которой искренне сообщал, что она, Нина, очень красивая, и что он любит ее.

На другой день мальчики и девочки вместе с сопровождающей были уже в поезде.

Нина ехала в соседнем купе. Петька часто слышал ее веселый голосок, заливистый звонкий смех, и ему казалось, что Нина так громко говорит и смеется специально для него.

Бедняга! Наивный влюбленный восьмилетний мальчик! Он и думать не мог, что смеется она не для него, а… над ним.

Заглянув к мальчишкам в купе, Нина заговорщически поманила Петьку указательным пальчиком и, когда он подошел, шепнула: «Пойдем в тамбур».

Там она с любопытством, долго и внимательно рассматривала мальчика, даже повернула сначала в одну, затем в другую сторону, так что он совсем смутился. Неожиданно спросила:

— Это ты записку написал?

Петьке ничего не оставалось, как смущенно кивнуть головой.

— Ты меня любишь? Да?

— Люблю. Ты очень красивая. И хорошая, — немного подумав, добавил Петька.

О, святая наивность и слепая доверчивость! У красивой девочки оказалось жестокое сердце. Она громко рассмеялась, потом лицо ее вдруг стало сердитым, даже злым, и она сказала:

— Если ты, первоклашка, еще раз заикнешься мне об этом, я расскажу всем–всем!

Она была прекрасна даже в своем возмущении, и Петька больше «не заикался». Маленькая искорка, вспыхнувшая в его совсем еще юном мужском сердце на берегу Черного моря, погасла…

Так закончилось первое Петькино объяснение в любви.

С тех пор прошло много времени — целых три с половиной года, даже чуть побольше, и вот снова пробудилось в нем светлое, волнующее и радостное чувство, вспыхнула и загорелась новая искорка.

Дочь райвоенкома Надя Шлыкова была такой же, как многие другие дети людей военных, — храбрым и бойким сорванцом в юбке. Таких испокон веку называли сорвиголовами.

Однажды, когда отец, взявший с собой дочь в поездку по району, возвращался в Бердюжье, с ним стало плохо — закружилась голова, потемнело в глазах, упали ночные звезды под копыта коня: военком потерял сознание — сказались старые раны и контузия…

Ночь была, словно все небо измазали сажей, и рухнуло оно, черное, на белую землю.

Надя натянула вожжи, крикнула: «Тпрру, Воронок!» — и, соскочив с саней, набрала полную пригоршню снега, приложила к осунувшемуся лицу отца.

Снег начал таять и потек комиссару за ворот. Надя, склонясь над отцом, тормошила его.

Девочка плакала. Кругом была злая и коварная степь и не было луны. И луна, и звезды попрятались за тучи, и совсем рядом тошно завыли волки.

Воронок храпанул, приседая, дернул было с места, но Надя прикрикнула на него: «Стой, миленький!..» И он остановился. Только продолжал похрапывать и нервно прядать ушами.

Надя вскочила в санки, вынула из отцовской кобуры холодный пистолет, сдвинула предохранитель и пальнула в страшную волчью черноту. Воронок испуганно заржал и понес, полетел, как на крыльях, к невидимому в ночи жилью, «У–уо–уа-ууу…» — завывало где–то сзади и постепенно затихало, застывало в стылой дали.

Дома Надя помогла уложить отца в постель и, когда старуха–хозяйка влила ему в рот какое–то горячее и пахучее снадобье и он перестал стонать, уснула, не раздеваясь, тут же, на полу, возле отца — военного комиссара Шлыкова. И только во сне ей стало по–настоящему страшно, она даже всхлипнула и глубже зарылась под отцовский тулуп, который набросила на себя перед сном.

Вот какая девчонка завладела теперь Петькиным сердцем!

Подружились они быстро. Петька учился в четвертом «Б», а Надя в четвертом «А», и классы их находились рядом. Он как–то вдруг, словно изнутри у него сработал невидимый переключатель, обратил внимание на шуструю светловолосую девчонку в красной кофточке и черной юбчонке, узнал, что зовут ее Надей, но подойти и познакомиться (мол, здрасьте, я — Петя) не мог: стеснялся, хоть и был не из робкого десятка.

Несколько дней на школьных переменках он крутился возле нее, стараясь быть на виду, громко смеялся, затевал веселую возню с мальчишками, а придя из школы, становился грустным и молчаливым. Белобрысая веснушчатая девчонка не выходила у него из головы.

С недавних пор ребят в интернате перестали стричь наголо, и Петька, чтобы понравиться Наде, решил зачесывать волосы наверх, но они упрямо падали на лоб коротенькой челкой. Тогда он смочил их перед уходом в школу, немного намылил и поплотней нахлобучил на голову шапку — пусть уложатся.

В школе он первым делом глянул в крохотное зеркальце, с которым последнее время не расставался: прическа вроде бы держалась.

На переменке он сразу же отыскал глазами Красную кофточку в толпе девчонок и, чувствуя себя чуть ли не сказочным принцем, направился в ту сторону. Пусть видят все, какой он уже взрослый и красивый!

И вот, когда Красная кофточка была совсем рядом и смотрела прямо на него, случилось то, чего он никак не ожидал. Ее лицо удивленно вытянулось, глаза сначала широко раскрылись, потом сузились, и она расхохоталась, всплеснув руками:

— Ха–ха–ха! Ну и чучело же!.. Ой, держите меня!

Вслед за ней и ее подружки разразились смехом и хохотом, даже подвизгивали, словно их кто щекотал и пощипывал.