Вдалеке от дома родного - Страница 9

Косицын вдруг замолчал, судорожно хватнул ртом воздух и тяжело, с хрипом закашлялся, одной рукой прикрывая рот, а другой поспешно выхватывая из кармана брюк платок.

— Но интернат, — продолжал он, когда кашель прошел, — надо обеспечить хотя бы самым необходимым. — Снова сделал паузу и добавил: — Вчера такое решение приняло бюро райкома партии. Контроль за выполнением этого решения секретарь райкома Людмила Александровна Попова поручила мне.

— Алексей Иванович, — обратилась к Косицыну заведующая районо, — вопрос о помощи ленинградским детям можно бы не обсуждать. Все мы помогаем им с первого дня их приезда к нам. Учителя нашей школы на уроках уделяют им внимания больше, чем местным мальчикам и девочкам…

— Все это хорошо, — прервал ее Косицын, — хотя и не совсем педагогично. Баловать никого не надо. Но я о другом… Учителям, педагогам подвластно словом согреть сердце ребенка и развить его ум, но они не смогут это сделать, если дети будут ходить голодными, если в комнатах у них иной день почти минусовая температура. Сегодня я полдня знакомился с их житьем–бытьем. У них осталось всего три–четыре кубометра дров. Это на пять–то печек и на кухню! Да еще в лютые морозы!.. Продуктов вообще кот наплакал — доедают последние картошины! А вы говорите: «…не обсуждать… помогаем…» Плохо помогаем! Вот ты, Зарянова, — повернулся он к высокой женщине лет сорока, председателю колхоза, — скажи, сколько колхоз дал интернату картофеля за последний месяц?

— Почти тонну, — ответила Зарянова.

— «Почти…» — повторил Косицын. — Я знаю, что их почти сто пятьдесят человек! А это значит: на каждого в день приходится немногим более двухсот граммов. Вычти отходы… Получится три, от силы четыре небольшие картошины на едока!.. И не обливается кровью твое бабье сердце? — сердито спросил Алексей Иванович.

У Заряновой «сердце кровью обливалось». Сидела она спокойно, но вот заворошилась, расстегнула полушубок и в лице изменилась — по щекам пошли красные пятна.

— Да что вы говорите такое, Алексей Иванович! Разве ж интернацкие голодают? Колхоз им и мучицы, и зерна ржаного выделил чуток…

— Именно чуток…

— У самих, сам понимаешь, сейчас не густо, — продолжала Зарянова. — Чем сможем, тем поможем и впредь. Гороху полтонны дадим, уже приготовили… Дров из лесу подвезем, они там с осени напилены.

— Вот–вот, подвезите, — Косицын снова закашлялся, а потом потеплевшим голосом закончил: — Я сам в сани запрягся бы, чтоб те дровишки из лесу привезти, да, вишь, заездила меня хворь… А вообще–то, Онисья Родионовна, ты не сердись. Не тебе я упрек сделал, а всем нам. Давайте на этом и закончим разговор. Кажется, все обговорили.

* * *

Было еще часов пять вечера, но уже стемнело. Снег словно излучал слабым мерцанием дневной свет и позволял еще достаточно хорошо видеть узенькую тропку меж высоко наметанных сугробов, по которой Косицын спешил домой.

Войдя в просторный, засугробленный вдоль плетня двор, в правом дальнем углу которого стояла небольшая ладная изба из крепких бревен, и увидев выходящую из сарая жену с охапкой хвороста, он крикнул, спрашивая о сыне:

— Марья! Где Вовка?

— Дома твой поблажник, дома. Работой занят, пимы чинит.

— Потом дочинит. Зови сюда. Пусть корову в сани запрягает!

— Что ты хочешь делать, Алеша?

— Хочу вон ту поленницу дров у нас украсть, — сказал Косицын серьезно, но тут же рассмеялся. — Непременно украду! — И, подталкивая жену к крыльцу, проговорил просяще: — Ну иди же в дом, иди. Застынешь. — И снова строго и шутливо: — Давай сюда моего любимого сына! Никаких поблажек ему сегодня! Зови сорванца!

— Куда ты дрова–то, Алеша? Да и корову пожалей! Она и так молоко по каплям дает, заездили. Того и гляди совсем доиться перестанет.

— Капля по капле — горшок набежит. Другие и тех капель не имеют. Интернатские дети, к примеру. — Там ведь такие есть, что и в школу еще не ходят. А хочу я, Марья, чтобы не только мой сын в тепле зимой сидел, но и другие этим теплом обогрелись. Дрова у ленинградцев на исходе, а пока новые подвезут — топить нечем будет, ребятня–то болеть начнет…

Примерно через час–полтора низкорослая черная корова с белыми пятнами на боках и светлым пузом втащила в интернатский двор большие сани–дровни, тяжело груженные березовыми поленьями. Худенький подросток в аккуратном, по росту сшитом бараньем тулупчике велел позвать директора интерната и, когда Надежда Павловна вышла, сказал, что дрова эти — от колхоза. И корова тоже. Пусть берут и пользуются, благо хлев есть, сарай тоже, а сено завтра будет.

После этого он повернулся и пошел со двора такой же быстрой походкой, как и тот, невысокого роста, мужчина, что полдня носился по интернату.

Корова тоже хочет есть

Весь вечер только и разговору было, что о корове. Завхоз дядя Коля загнал ее в хлев и запер там, но почти все ребята успели на нее поглазеть.

Корова понравилась всем. Была она ростом невелика, с кургузыми прямыми рожками. Вымя маленькое. На ней уже пахали, и сани она таскала не раз. В общем, попала бедолага в разряд домашней рабочей скотины.

Но глазищи у нее были, что у доброй сказочной королевы: большие, чистые, чуть грустные. Красивые были глаза. А так что ж — корова как корова. Но никто не назвал ее ни Чернухой, ни Пеструхой, а дали ей кличку ласковую — Ночка.

Когда тетя Ася подоила ее, то воспитательница малышей Серафима Александровна только вздохнула: молока было чуть больше трех литров.

— Ничего, — сказала Серафима Александровна, — самым маленьким хватит.